Сборник стихов назывался УЖЕ и был представлен под псевдонимом Рива Криг.
Аншлаг в нижегородском туалете
А сегодня снились чудеса мне
...Стояла и грустила, глядя вдаль
Я начинаю забывать, как пахло в доме на юге страны
Я не знаю, как попала
Немой бескомпромиссности припадки
В простудном бреде сентября роскошнейших задворок
Сальери, ты ли, опечаленный
Солидный, глазастый "Бристоль"
Так часто изменяет память нам
Петербургский кирпич черноземных дворов
По улицам Дворянским, по Малой да Большой
Лабает джаз на хлипких клавикордах ночь
По дощатым полам
В стылом кладбище полей
Что-то как-то от двери
Два огромных дома, два небоскреба
Осторожней прошу, ради бога
Я так хочу, чтоб ты не исчезал
Как бы мне хотелось искупаться в речке Детство
Пусти меня, любимый
Имея массу слов, я медленно немею
Так, как берут котенка
Я знаю: стихнут в прошлом
Под усталыми пальцами бьются холодные клавиши
Живи, пока не поумнеешь
В общежитьи ГГК
Под проливным дождем продрогшие дощатые бока
Какие сны мне стали снится
И море плещется у берега седого
Доброй вам ночи, ребята
Ах, Онегин, ну какая же Вы сволочь
Ах, запретите мне быть Летучим Голландцем
Как надоели старые песни
Шарлатаны из Гидрометцентра
Он дохнуть не дает, он безжалостно колкий
Колыбельная в Лиссе
Не опоздать бы к завтраку, ma cher
Спецчастушки 1991
Epistole
Uno, due, tre, quatro, fine
* * *
Аншлаг в нижегородском туалете,
Такой знакомый сигаретный дым,
Как будто не стоял на этом свете
Придумавший меня Ершалаим...
Фортуна, дожиравшая просфору
На раззолоченых церковных куполах,
Кивнула, приглашая к разговору
И,-
Иудея отразилась в зеркалах.
* * *
А сегодня снились чудеса мне,
Что и нашем мудрецам не снилась:
Словно я стою на черном камне,
В небе разглядеть кого-то силясь.
Будто Дания вернула мне наследство,-
Обесцененные тугрики и гроши,
Но "подгнило что-то в датском королевстве",
И покойный Гамлет хлопал мне в ладоши...
...А еще с безумными глазами
Выла песню я безжалостно тупую
И Офелией плыла над образами,
И рекла: "К Бессмертью принцев не ревную."
Будто мне давно известны и начало,
И концовка странного концерта,-
И, давя на сердце, отразили скалы
Силуэт летящего Лаэрта.
* * *
...Стояла и грустила, глядя вдаль.
Мне было жаль их, ах, как было жаль
Галер и уходящих бригантин -
Воронежский Петровский карантин.
...А Петр махал платочком белым мне,-
Не Монсихе своей в резном окне.
* * *
Я начинаю забывать, как пахло в доме на юге страны,
Но что-то силятся сказать мои цветные, роскошные сны.
...В пропавшем доме завелись духи,
Разбиты окна, и замок заперт...
...И тянут руки нищие старухи.
И в каждом людном месте - паперть...
Я начинаю забывать простые песни, и кто мне их пел?-
Быть может бабка, может мать, а может тот, кто ко мне не успел.
...Тяжелым слоем вековой пыли
В пропавшем доме замело крышу...
И голоса людей, что в доме жили
В своих роскошных снах я слышу...
Я начинаю забывать, как дождь стучался в оконную твердь,
Пытаясь ставенки сорвать... Цветные сны так похожи на смерть.
...Раскрыты настежь в доме все двери,
И у порога ждут меня люди,
Которых я люблю, которым верю,-
И знаю я, что так и будет.
* * *
Я не знаю, как попала
На заснеженный балкон,
Где арабский небосклон
Дунул мне в лицо сандалом.
Оторвав от снов порочных
О диктате Караяна,
Понеслась, желта и пряна,
Череда ночей восточных.
...Злое солнце заливает
Минаретов купола,
И молчат колокола,-
Здесь их просто не бывает.
Дышит желтыми ночами
Жар багдадских площадей,
Здесь портняжка королей
Дразнит мудрыми речами
На персидские ковры
Опускаются устало
Короли дурной игры,
Улыбаясь с кем попало,
И истошно выкликают
Смуглоликих палачей,-
Здесь не надобно речей,-
И портняжку убивают...
...Только запах свежей крови,
Только кучка из камней,
У задорных королей
Смехом поднятые брови.
А портняжкина вдова
Тает в крике, исторгая
Непонятные слова,-
Чернокосая, нагая...
Под лозою винограда
Труп задушенной гюрзы.
Долгожданный гул грозы
Далеко от стен Багдада.
Как на жертвенную битву
Муэдзины-лейбористы
Созывают атеистов
На полночную молитву.
Голос вкрадчивый змеится
Из-под пепельной пыли:
"Трижды вечны короли...
...Дал Аллах им дар провидцев..."
Где, в каком из измерений
Мой заснеженный балкон?-
Дребезжащий, мерный звон -
Спутник черных наваждений.
Я боюсь пошевелиться
На пылающем песке,
Ятаган в худой руке
Безуспешно серебрится...
Ты подкрался, словно рысь,
Шепчешь сладко и протяжно:
"Рива, Ривочка, проснись...
На Востоке страшно... страшно."
* * *
Немой бескомпромиссности припадки
Кончаются, когда включают фонари,
И мы друг другу дарим шоколадки
И всем прощаем все, ах черт нас побери.
Расстегивая двери нараспашку,
Чего бы не пройтись по потолку?
Я вытру руки серой промокашкой,
Набрав петитом красную строку.
Засунув под сейф шрифт,
Уходят друзья-врачи.
Выстелен белым лифт.
Лампадой в больной ночи
Горит самогон.
Армагеддон.
Как до навязчивости драгоценны
Зеленые глаза предавшей пустоты.
Как странно объяснять, что самоценны
Мы все,- и я, и, может даже, ты,-
И не рассчитывая, что разбудят
Подремывать, и в принципе забыть,
Что никогда на свете жить не будет
Тот, кто меня способен полюбить:
Не хватит для роз ваз
И рук белокурых дам.
Пусть мечется твой джаз,-
Ключей от себя не дам,
Любовник. Гондон.
Армагеддон.
Неизлечимы комплексы антрактов.
Но, Господи прости, их незачем лечить,-
Достаточно взять в долг у голых фактов
И жить взахлеб. Как можно дольше жить,
И помнить, что на свете есть такое
Лекарство от мигрени и беды:
Щесть ложек петербургского покоя,
Шесть чайных ложек на ведро воды.
Но рауш-наркоз дан,
И выжжен эфиром рот,
И душу бы лишь - под кран,
Да дьявол ее берет.
В сосновый вагон.
Армагеддон.
* * *
В простудном бреде сентября роскошнейших задворок,
Сменив лихое "дай" на глупое "возьми",
Шел, истерично серебрясь стеклом балконных створок,
Корабль, груженый сумасшедшими людьми.
Там лился с парусов гудрон в тельняшки полупсихов, -
Зелено-заспанных курящих поварят,
Там, мимо пролетав, норд-вест шепнул кому-то тихо:
"Здесь по ночам поют и, видимо, не спят..."
Блаженный Иероним Босх и грустный призрак Бога
Бродили в залах мирно пьяных этажей,
Когда слепая баба ночь у пыльного порога
Снимала слепки с окровавленных ножей...
Крикливый сумасшедший люд, что вечно торопился
И выходил на обветшалую корму
Играл и пел, читал и ел, страдал и веселился,
Хоть был не нужен никогда и никому,
Но плыл корабль вдоль серых снов, давясь сплошным потоком
Оплывших свеч и заколоченных дверей,
И трижды
равнодушный
дождь
косил
безгрешным
оком
В осоловевшие глазницы фонарей.
* * *
Сальери, ты ли, опечаленный,
С бутылкой пыльною ввалился
И, притворившись англичанином,
За дверью обреченно скрылся?
Сальери, ты не попрощался.
Сальери, ты бессмертным стал.
Беспечно Моцарт улыбался
В австрийский траурный бокал,
И вечно груб, и страшно молод,
В свинцово-сером неглиже,
Затанцевал бесстыдный холод...
А город гнал Его уже.
Хмельные братья-музыканты
Его подставили под споры
О том, что грех сродни таланту.
А Шиканедер делал сборы.
Изгой Парижа и Милана,
И в Вене - общая могила,
Но пели чистые сопрано
Про "dies urae, dias illa."
В Двадцатом веке мне сказали,
Что гениев в искусстве нет,
Что нам всего лишь навязали
Искусной памяти портрет,
Что гений - это, вне сомненья,
Не что иное, как печать
Слепого, глупого везенья,
Что грех Сальери не понять,
Что наш Двадцатый, слава Богу,
Хотя и Бога нету тоже,
Все по местам расставил строго,
Что все мы, в сущности похожи...
Эй, век, ты, кажется, прославишься
Не всепрощением безмерным.
Ты сам себе до боли нравишься.
Сальери стал совсем бессмертным.
* * *
Солидный, глазастый "Бристоль",
Барокко с ампиром гибрид,
"Центральным" назваться изволь
И будь выше личных обид.
Улыбкой встречай торгашей,
Смывай проституток плевки,
Не гнись под толпой алкашей,-
Мозги без извилин легки.
Все заходящие в тебя давно пьяны,-
Чего ж о них,
Ты ж видишь сам.
Ты выполняешь роль раскрашенной блесны,
О мой "Бристоль" -
Универсам.
В твоей подворотне сырой
Блюет ПТУшник на снег,
Платя тошнотворной ценой
За первый обмытый свой грех.
Бутылки грязны и пусты,
Их можно о лоб твой разбить,
Но проще закинуть в кусты
И шлюху в "аляске" купить.
Круглы глаза твои как много лет назад,
Ты не дурак,
И не маньяк,
Бродвею рад, Бродвея друг и даже брат,
О мой "Бристоль" -
Чужой коньяк.
Дорога прямая, как дурь,
К тебе уже не приведет
Бежавших безделья и бурь,
И даже Шкуро не зайдет.
Мечтай себе: в твой вестибюль
На лошади въехал гусар,
Спасаясь от ветреных пуль.
Мечты порождают пожар.
Ты, ради бога, не смотри по смотри сторонам:
Там хлеба нет, и с кровью соль.
Течет толпа, как ледяная водка там,
О мой "Бристоль",
О мой "Бристоль".
* * *
Так часто изменяет память нам,-
Сквозняк забвенья выдувает сожаленье.
Десятки лет витают имена
Над городами, осененными их тенью,
А к нам подкрался некрещеный май,
Он превратил в бездонный праздник чашу неба.
Мой тихий край, мой черноземный рай,
Ты рад весне, ты жаждешь луж, тепла и хлеба.
В тридцатых пел Воронеж Мандельштам,
Предвидя улицу ухабисто-кривую
С бессчетнам множеством глубоких ям...
И одинокие щеглы в лесу тоскуют.
И равнодушно пуст Чернавский пляж,
И тени мертвых рыб снуют в болоте,
И светится провинцией пейзаж,
И небо, небо мой Буонаротти!
* * *
Петербургский кирпич черноземных дворов.
По вчерашним проектам лишенные окон торцы у дворцов.
Этот город из тьмы ностальгических снов,-
Здесь затравленным взором глядит незнакомый новейший Кольцов.
Мой город - нонсенс. Я люблю его, но как же я ненавижу весь этот бардак.
Искрят вопросами газетные афиши о том, что у нас все не очень-то так.
Над безбровой зимой до шести этажей
Вознеслися раскрытые крышки роялей - центральных дворцов.
Тот, что "Блютнер",- тот мой, а вот этот - "Стенвэй",-
На балконе забытые сушатся шали ушедших жильцов.
Под старой вывеской
Ветшающей мечты
Давно ракинулся грязный базар:
Говяжьи вырезки,
Бумажные цветы
И прочий сверхдефицитный товар.
Галерея людей, ненужных давно,
На Ивана Купалу выходят на площадь при бледной луне:
Это - дядька Шкуро, это - батька Махно,
А вот это - Игнатов, а это - Кабасин на белом коне,-
Какая прорва вечно алчных и бездарных, странной власти имущих людей,-
Огнеупорные зады венчают седла наших белых крутых лошадей.
Голосистых кликуш
Деревенский загар.
Уцелевших дворцовых жильцов непонятная всадникам речь.
Но играющий туш
Не затушит пожар,
Не имея корней, не имея ума, не умея беречь.
Смотрите с крыши:
Он бездушен,
Он холоден, он почти раздет и он зол,
Он цвета мыши
И грядушек раскладушек,-
Город-вор, город-нож, город-стол.
* * *
По улицам Дворянским, по Малой да Большой
Бродил Двадцатый Век с распахнутой душой,
Он был молодой.
Теперь он стал седой,
А был ужасно молодой.
Сиреневые крыши разглядывал рассвет,
Он слышал звон монет
И фразу "денег нет",
Почти сотню лет
Воров кордебалет,
А денег не было и нет.
Мой город тихонечко спит
И видит кошмарные сны.
Он может в любую минуту проснуться от собственного крика.
Не помнит он ни Маргарит,
Ни Мастеров, ни Сатаны,
Он местного знает Иуду, он знает, что ложь многолика.
Двадцатый век стареет и вскорости помрет.
Бездарный, как пятак,
Продажный рифмоплет
Его воспоет,-
Поэт совсем не тот,
И в общем плохо воспоет.
Мой город ни молод, ни стар,
Он Веку годится в отцы,
Он мал. Он чертовски красив.
Не путайте год его рожденья...
Мой город целует в уста
Бескрестны Христовы дворцы,
Он плачет, когда нету сил,
Когда не хватает терпенья...
Мой город, взяв за ручку сынишку-старичка
Гуляет по Весне под чашкою луны,
Забыв злые сны,-
Глаза от слез красны,-
Идут по улице Весны.
* * *
Лабает джаз на хлипких клавикордах ночь,
Танцует твист на алом рояле луна,
Играют в вист бокалы старого вина,-
Четвертый час, как Сон убирается прочь.
В городе N правит бал ночной маэстро Апрель
С мадмуазель Провинцией вобнимку,
А Сон на них рисует анонимку,
Он выбросил дареную маэстрою свирель.
Сон так устал от гранд-балов на всю весну,
Он хочет спать,- Апрель ему будет мешать:
Шалить, кричать, свои стихи навзрыд читать,-
Проклятый бал!- Нет жизни несчастному Сну.
...В городе N фонари качает бешеный бал,
Поют заборы арии Россини,
И кружат крыши в преднебесной сини,
И белеет сотней голосов надушенный вокзал...
К шести утра Сну расхотелось отдыхать,
Он отыскал в помойке подарок-свирель,
Пошел на бал,- а бала нет... Исчез Апрель.
Ты опоздал,- чего же напрасно рыдать?
* * *
По дощатым полам
твоего
Эдема
Я брожу неприкаянно в белой рубашке.
Здесь слезятся глаза от сквознячного дыма:
Это дворники жгут прошлогодние листья.
Бородатые дворники метлами машут проворно,
Обметают порог
твоего
Эдема.
Напевая обрывки чужих колыбельных,
Жгут, недобрые, жгут прошлогодние вирши...
Тронул серый сквозняк равнодушную штору.
Переполнило утро стакан из-под чая.
Рассвело за окном
твоего
Эдема,-
Затуманилось зеркало над фортепьяно...
Выбегают уборщицы к дворникам странным.
Образуя предельно усталые пары,
Все, вальсируя молча, возносятся к солнцу,-
Это все отражается в зеркале пыльном...
Как некстати сомненья твои и советы,
И улыбка камина все гаже и хуже.
Ни хурмы, ни вина
твоего
Эдема
Не хочу,- здесь мне скверно и страшно к тому же;
Я бегу от мадонны австрийской, печальной
На настенном ковре
твоего
Эдема,
И не вижу тебя в перспективе зеркальной,
Уводящей от злого наплыва рассвета.
Ты завяз в закоулках бесхлебного края,
Перепутав дешевку с Театром Моэма,
И не веришь, родной мой, что я умираю
На дощатых полах
твоего
Эдема.
* * *
В стылом кладбище полей
В белых ризах архирей.
Шубой снежною - тюрьма
Под названием - "зима"
И продрогшие дома.
Восковых небес порог
Перед сотнею дорог.
...Может мне и повезет,
Может кто-то позовет,
Разглядев меня сквозь лед,
И расколется хрусталь,-
Ледяная, злая сталь...
...У разбитого окна
Я стою совсем одна.
Где-то рядышком - Весна.
Эй, кто звал меня, постой!
Эй, не уходи с Весной!
Обещаю не жалеть,
Не болеть и не стареть
Не смеяться и не петь. Только бы не умереть.
* * *
Что-то как-то от двери
Потянуло холодком...
Отвернись и не смотри
Не разграбленный мой дом:
Ни иконки, ни свечи,-
Лишь по стенам - зеркала,
Да за окнами в ночи -
Белой молнии игла.
Уберите зеркала,
Унесите к черту их!-
Там, неверно, много зла
В отражениях моих,
Там я правою рукой
Режу, ем, машу и бью,
Там не встречусь я с тобой,
Там я песен не пою.
Одиночества печать -
Род английского замка,
И, дай бог, не закричать
От случайного звонка.
Тараканы по щелям
Ухмыляются в усы,
И молебен по друзьям
Служат верные часы.
Приоткрыв беззубый рот,
Ты мелькаешь в зеркалах,
Может кто-нибудь придет,
Может это - просто страх?
Каждый жест мой, каждый ход
Так давно Тебе знаком:
Занавесить твой приход
Черным бархатным платком,
А потом накрыть на стол,
Телевизор запалить,
И помыть на кухне пол,
И чего-то ждать, и жить,
И скорее позабыть
Ослепительный оскал,
И совсем уже не бить
Никогда ничьих зеркал.
* * *
Два огромных дома, два небоскреба
Я себе построила сама:
Первый дом был неудачной пробой,-
В нем почти всегда жила зима.
В первом доме я хозяйкой полновластной
И единственной принцессою была.
Я слыла почти свободной, но несчастной.
Я сама из дома первого ушла.
В доме втором осенними ночами
До утра шумел за балом бал.
Там, над вином облитыми свечами
Мой развратный ангел пролетал.
Ах, второй мой дом, я часто забывала,
Что сама себе я безнадежно вру,-
Я полгода там была хозяйкой бала,
А потом мой дом сломался на ветру.
Третий дом совсем не получился,
А четвертый вышел - как сарай,
Пятый дом - стеклянный, он разбился,-
Знай теперь осколки подбирай,
А в шестой меня и на порог не пустят,
Скажут: "Стой себе за дверью под зонтом."
Оказалось, что все это очень грустно,
И к тому же очень страшно,- строить дом.
* * *
Осторожней прошу, ради бога!
...И не трогайте воздух руками!...-
По-старушечьи щурясь, убого
С костылем здесь прошаркала Память.
На секунду она задержалась
У скосившейся на бок калитки,
Лбом к щеколде холодной прижалась...
Собрала в узелочек пожитки...
Не спугните, прошу, осторожно!-
Вон опять на окошко косится...
Мне, конечно, уже невозможно
С нею вместе д о м о й возвратится.
К ней слетаются верные слуги,
Спотыкаясь об дней круговерть,-
Бабки-Памяти тетки-подруги:
Смех и Слезы, Улыбка и Смерть.
Разбрелися по клумбам и грядкам,
Стали бегать, шалить и бороться.
Смех и Смерть разыгралися в прятки,
А Улыбка помчалась к колодцу.
Бабка-Память нашла где-то мячик,-
Тот, что я потерял пятилетний;
Тетки просят продать его, плачут,
Деньги в руку суют ржавой медью...
Бабка сунула мяч в узелочек.
Теткам пальцем грозит, вдруг - как свистнет!
Да на свист прилетает конечек,-
Черный, дьявол, а уши - как листья.
Все уселись к нему на загривок.
Конь умчался летящей скачью.
Бабка-Память успела лишь кинуть
Тот потерянный в детстве мяч мне.
* * *
Я так хочу, чтоб ты не исчезал,-
А тебя все манит
Колыбель дороги.
И я люблю наш старенький вокзал,
И меня он тянет,
Но устали ноги.
Так хочется тепла,
Чтоб в доме - зеркала
И телефон, в молчаньи у дверей уснувший.
Пусть светится камин
И за окошком блин
Луны, в немом отчаяньи к щеке звезды прильнувший.
Да, в доме зеркала на всех стенах,-
Как в углах иконы, отражают стоны.
Зола в печи - как чьей-то жизни прах,
Но душа нетленна,
Сердце - не полено.
И надо б зеркалам
С окошком пополам
Нас отражать с тобой,- статичных и прекрасных,
Но где им нас найти?
Нам к дому нет пути,-
Булгаковский покой для всех какой-то разный.
А хочешь мы с вокзала завернем
В этот дом уютный,
Но сиюминутный?
А хочешь,- станет вечным этот дом?-
Я люблю дороги,
Но устали ноги:
Мы включим тишину
И подойдем к окну,-
Над северным районом засмеется полночь,
И милый Мандельштам
Благословит нас Сам
Любить, писать и петь, и будет Бог нам - в помощь.
* * *
Как бы мне хотелось искупаться в речке Детство,
Как бы мне хотелось на рассветы наглядеться,
Там, где незаметно столько времени бежало,-
Я сама не знаю: может много, может мало.
Мой дом, старый дом, поле и лес, речка и луг, и мельница.
Года бегут туда, где облака, где все кончается, где все
куда-то денется. Мой дом.
Там, где мы с тобой встречали наше солнце на пригорке,
Где домишки раскрывали ставен старенькие створки,
Где ромашки с васильками усыпали луг у речки,
Где бабуля на дорогу смотрит, стоя на крылечке,-
Мой дом, старый дом, поле и лес, речка и луг, и мельница.
Года бегут туда, где облака, где все кончается, где все
куда-то денется. Мой дом.
Там в саду под звездным небом рвали мы с тобой малину,
Там ложится на дорогу тень от ветки тополиной,
Обнимая угол дома, клен склонился над калиткой
Там, где мне читали сказки про кота и про улитку,-
Мой дом.
* * *
Пусти меня, любимый:
Я ухожу на край Земли;
Белья и витаминов
В дорогу ты мне собери.
Я так устала в этом
Зелено-розовом дворце
От вечной сигареты
И скорби на твоем лице.
А край Земли - такой неведомый, до слез! По вечерам я вижу
свет его костров в оконных стеклах надоевшего дворца,
в зрачках слуги, в поверхности кольца.
Не надо мне монеты
Совать в расстрелянный рюкзак.
Оставь свои советы,
Я доберусь без них. Итак
Я ухожу на край Земли. Не надо слез и разговоров про мою
собачью смерть. Я не умру, я обещаю никогда не умереть,
пока не брошу петь.
Принцессу поумнее
Ты отыщи себе, родной,-
Я просто не умею
Быть и принцессой, и женой,
А там легко, и там звучит Шестой орган, и стаи ангелов
желтеют над водой, там каждый волен выбирать себе и
веру и покой,
пусти меня, родной!
* * *
Имея массу слов, я медленно немею.
Но я умею, я уже умею
Весь этот город целиком, с поверхности до дна
По памяти увидеть из окна:
Вконец расхристанное небо -
Эскиз вселенского вертепа,-
Как будто чья-то властная рука
На клочья раскромсала облака.
Вот небо катится в Неву, ломаясь
Еще на тысячи частей, которые, сливаясь
В один немыслимый поток покоя и страстей,
Не ведают о самом Млечном из путей;
Под оным небом каждый из дворов - подмостки сцены.
Роскошные классические стены
В готических плащах, в пустых пенсне, без париков
Считают ломтики ново-голландских облаков,
И эти ломтики уже полным полны
Предчувствием сиреневой луны,
Пока не развели мосты, пока неярок
Анфас гипертрофированных арок,
Каналов шепоток пока нетороплив,
Пока нечерен Финский пасмурный залив...
Сплошные "не" + ужин + беспечность...
Втекают в форточку норд-вест и вечность
В сопровожденьи сотни комаров,
Стремящихся скорей урвать жратву и кров.
Идет на взлет усталый холодильник.
Заводится бесчувственный будильник.
В Никольском, верно, свечи свято догорели.
Над Зимним - мерный гул шагов Расстрелли,
Идущего все дальше,- выше,- прочь...
А в комнаты, запыхавшись вбегает дама,- Ночь,
Что густо дарит сны, стихи и обещанья,
Пытаясь кончиться внезапно, как прощанье,
И, улыбаясь, тает надо мной
Совсем невинной, дикой тишиной.
Тогда над бархатным безмолвием с утра
Восходит терпкое слепящее "пора". Пора. Пора
С немого пира северных богов
Вернуться с криком первых петухов
Туда, где Млечный путь здоров и невредим,
Где будут вечно править временем моим
Клубничных дач июльская бездонность
И мух нижегородских беспардонность.
* * *
Так, как берут котенка,
В пятый застенок башни
Взяли меня "ребенком".
Помню, что было страшно.
Помню, что приучили
Не совпадать с любовью.
Помню, что приручили
Помню, что было больно.
На ледяном пороге
Бросили,- Бог прикроет.
Плачут по людям боги,
А по зверям,- не стоит.
Господи, как мне больно.
Лезвий. Веревка. Яд.
Глупо считать любовью
Этот застывший ад.
Боже, как истеричны
Шутки экспресс-подруг.
Варварски методично
Боль порождает шлюх.
А я готова встать под грязной дверью на колени,
А с уст летят одни императивы.
Мне Швеция до фонаря, мне целый мир до фени,
А мне велят достать презервативы.
Мими. "Богема." Третий акт. Как грустно, что банально
Кончаются возможности решенья.
Я бешеный звереныш. Я глупа. Я уникальна.
...Как ломит уши звон опустошенья.
Руки убрать успею
С голого проводка.
К вечеру отживею,
Чтоб получить пинка.
Время залечит раны
И абсолютный слух.
Медленно и г у м а н н о
Боль порождает шлюх.
Так, как берут ребенка,
В пятый застенок башни
Взяли меня котенком.
Было темно и страшно.
* * *
Я знаю: стихнут в прошлом
Безбожные сюрпризы,
И отольются в мрамор
"Глазницы фонарей",
И запоздает траур
По счастью нашей визы.
Мелешин, мир,- он пошлый,
А я еще пошлей.
А мне совсем не страшно ничего
И ничего не нужно.
Твой Брайтон - лишь осколки
Имперских якорей.
"В застегнутой кошелке
Жить без штанов, но дружно,-"
Глуп постулат, Ромаша,
А я еще глупей.
Пусть я молчать умею
И думать sotto voce,-
Не быть мне ни пророком,
Ни даром королю.
А кто-то тебя проклял,
А кто-то просто хочет,
И, может даже, ценит,
А я тебя люблю.
* * *
Под усталыми пальцами бьются холодные клавиши.
На затихший в ночи городок опускается снег.
Я забыла как петь. Убежать,- это так потрясающе!-
От тебя, мой бесценный Сурок, от себя, ото всех.
А восьмого числа,- и дома, и деревья помятые,
И помятые рожи, и скомканный чай на двоих.
Умоляю: отдайте меня, мои рифмы проклятые,
Отпусти мне, Господь, перед встречей с тобой Белый Стих.
А клавиши все бьются,
А блоки засыпают,
И не весна, а осень!
И не идет партита,-
Морденто не даются.
А свечка догорает.
А Мастер просто бросил
Еврейку-Маргариту.
И логике не внемля
Седеет темный волос,
Но я забуду тосты
Под шубу без селедки.
Когда вернусь на землю,
Когда сорвется голос,
Я пересыплю звезды
В бутылку из-под водки
И буду петь романсы
За нищими столами,
И трахать "по последней",
И хохотать до рвоты,
И прерывать кадансы
Бездумными словами,
И слушать злые сплетни
И злые анекдоты.
Я научусь не плакать,
Поджаривать картошку,
Курить легко и дерзко,-
Увидят-не увидят.
"Октябрь", "больно", "слякоть" - синонимы немножко.
Все вышло очень мерзко.
И белый стих не выйдет.
Под холодными пальцами льется e-moll'ное зарево,
Прикрывая rubato классически черным плащом.
"Никогда никому не готовь приворотного варева,-"
Желтый ангел шепнул мне на ушко вчера под дождем.
* * *
Живи, пока не поумнеешь, и вспоминать меня не надо, но вдруг ты
снова заболеешь, когда меня не будет рядом: я опущусь с небес,
негромко влечу в раскрытое окошко,- какой горячий лоб у Ромки,-
и положу свою ладошку,
Я стану ангелом-хранителем твоим,
Я буду петь твои любимые стихи,
И подарю столицу снов - Ершалаим,
И отпущу тебе обиды и грехи,
Я нарисую на простуженном стекле
В оконной рамке по снежинковым кустам
Мой тихий город в сумасшедшем феврале,
Где жил когда-то наш печальный Мандельштам,
Я сдвину мир хоть на часок на полутон:
Герр Бах, Сэр Леннон и Товарищ Арво Пярт,
Синьор Россини и Маэстро Эллингтон
С одной пластинки унисоном зазвучат,
Я буду в нижнем слое неба,- не в раю
(мне все же дьявол ближе, нежели чем бог,)
Я брошу тень чернокрылатую свою
На кафедральный монферановский порог,
Я завещаю тебе звезды и дома,
И зеркала, и зов немыслимых дорог,
И не дай Бог тебе хоть раз сойти с ума,
И снег в глаза, и камень в спину,- не дай Бог;
Мой голосок из позолоченной дали
В тебя ворвется, светлой памятью храним,
Когда уйду с опустошающей Земли,-
Я стану ангелом-хранителем твоим.
* * *
В общежитьи ГГК
Ночь надежна и легка:
Чашка кофе в три глотка,
Перетружена рука,
И беседа "за любовь" коротка.
Сигарета упорхнет
В нервный лестничный пролет,-
Вероятно попадет
К черту в рот.
Заполночь. Теперь вот-вот
Свой обыденный обход
Мой богемный люд начнет,-
Так и тянет, так и прет
Поиграть в простой народ,
Надорвать себе живот
Под соленый анекдот
И отправить в Тель-Авив перевод.
После душа равно чисты
Пианисты, вокалисты,
Валторнисты, тромбонисты.
Чисты также баянисты.
Говорят, что горячи
В полусбывшейся ночи
В жарких отблесках свечи
Трубачи и скрипачи,
Только вот про трубачей не кричи.
Ходят группы москвичей,-
Простаков и фирмачей,-
Из-под пасмурных бровей -
Взоры царских егерей,-
Их не ловят как неценных зверей.
Под лукавый скрип дверей
Каждый - сам себе еврей.
Замирая перед Шансом
Пробегают наугад
Цели Брюсовых пасьянсов,
Их мишень, их результат:
Вот вдова истопника,-
Молода, стройна, тонка.
Вот сантехника жена,-
Добродушна и скромна.
Вот подруга моряка,-
Не беременна пока.
Вот мелешинская я,
Я, точней сказать, ничья.
Вот нисколечко не мрачный,
Но задумчивый Сурок,-
Из "Салона новобрачных"
Все товары уволок,
Чудачок...
Что, Сурок, тебе с пасьянса?
Вспомни лучше преферансы,
Или в "покер", или в "пас" -
В самый раз.
В общежитьи ГГК
Ночь бездарно коротка,
За окном текут века,
Льются Волга и Ока,
И зашторили Луну облака.
* * *
Под проливным дождем продрогшие дощатые бока
Твоих домов и башни прикрывают братья-облака.
А по бесхлебным воскресеньям был балкон,
Был чай и "покер", был дружок-Сурок, и был, в конце-концов, магнитофон.
Дмитровская башня.
А купчины - без бород.
Ты совсем не страшный,
Сударь Нижний Новгород.
Резные вимперги заоблачных финансовых высот.
Двуглавый золотой орел твои окрестности пасет.
А над Свердловкою летает лорд Июль,-
Такой косой от коньяка, такой смешной, такой остриженный под "нуль".
Спрячется общага
В беломористый дымок.
Ты почти не скряга,
Сэр-Закрытый Теремок.
А за окном - трамплин "Ноктюрн" (не глянешь на него без слез),
А где-то близ тебя родились друг наш Вовка и Христос.
Хранит асфальт шаги Сокуровсих удач.
Над Академиковой клеткой с барельефа машет мне рукой палач.
Месяц бледноликий
Над загаженной Окой.
Ты еще не дикий,
Вольный мой, Голодный мой.
Ах, эта неба исступленность (так часов после шести),
Ах, кольцевая монотонность всетрамвайного пути,
Ах, мой некупленный в киоске календарь,
Ах, наш загубленный, по утвержденью тетки, музыкальный инвентарь...
С Лядова на Мытный -
Всетрамвайный поворот.
Ссыльный, пыльный, скрытный,
Милый Нижний Новгород.
* * *
Какие сны мне стали снится...
Многосерийные и сказочные сны:
Загримированные лица,
Жемчужные колье и рваные штаны.
Истеричное веселье:
Здесь справляет новоселье
Красный фонарь.
Здесь усатый шизофреник,
Сжав в руке заразный веник -
Царь-государь.
Блядь в накрахмаленной манишке
Сменила старую Фемиду навсегда.
Горит над каждым городишкой
От Михаила от Архангела звезда.
"Бей жидов - спасай Россию."
Так легко найти Мессию
В нашем краю,
Если ихние проблемы
Их романы и поэмы
Спать не дают.
Повсюду бродят сионисты
В потертых джинсах и гороховых пальто:
Профессора и пианисты
Мешают что-то делать, сам не знаю что.
Имя древнего Тифлиса
Переделали в Тбилисси -
Вот подлецы.
Мы ж не ели, мы не спали,
Мы все Библию писали -
Мы - молодцы.
* * *
И море плещется у берега седого
Пивною пеной из бездонной кружки.
Как странен наш контраст - "исчадье слова"
И фирменных очков стальные дужки.
И виноград террасу осыпает щедро,
Пьянеет ночь над русскою Севильей.
Ты не Кортес и, к счастью, не дон Педро,
Ты "С.", засыпанный дорожной пылью.
Не бар,- таверна, и не рюмки,- кубки,
И интерьер средневекого-грубый.
Ты куришь сигарету, а не трубку,
И ну ее,- за ней не видно губы.
Но древнего тряпье срывает век Двадцатый,
И стерпит бред мой бренная бумага.
Ты в джинсах, ты ужасно бородатый,
И, все же, у тебя должна быть шпага.
* * *
Доброй вам ночи, ребята,
Дай вам Боже шикарного сна,
Пусть вам приснится зарплата,
Самогон, любовь, комсомол и весна.
Звездочки светют на небе,
Томас Андерс поет: "You my soul."
В творческом кризисе Гребень,
Пусть вам снится труд, пусть вам снится футбол.
Закрывайте усталые глазки -
Ваши бабы с завода придут,
Ваши пятки прикроют "аляской",
Веничком заплеванный пол подметут.
Взорванных спутников вспышки
Не нарушат ваш мирный покой,
Ваших подружек трусишки
Могут вас накрыть целиком с головой.
"Чу, что за гриб за окошком
Полыхает проклятая мразь?"
Мата не надо мой крошка,
То немножко наша АЭС взорвалась.
"Ну и бог с ней, нехай себе рвется,
Не от энтого главное зло.
Аж, Явропа над нами смеется
Как с сухим законом нам не повезло.
Как всю Рассею позорют
И свердловский и питерский рок -
По телевизору воют
Про какой-то там "круговой" про "порок".
Самая четкая песня
В фильме "Асса" одна - "ВВС",
А остальное, хоть тресни,
Не особый к энтому мой интерес.
Запретить этим падлам пиликать,
Агузарову сбагрить в дурдом,
"Аквариумистов" почикать,
Вот тогда мы фирменно все заживем."
Доброй вам ночи, ребята,
Пусть вам снится родная земля,
Светлая сельская хата,
Шмель в овраге и аржаные поля.
* * *
Ах, Онегин, ну какая же Вы сволочь,
Ах, Онегин, ну какой же вы осел.
Я глотала слез пронзительную щелочь,
И по телеку смотрела баскетбол.
А в глазах моих троилось все, и тыщи
Игроков бросали мяч на склоне дня.
Ваши серые холодные глазищи
Изо всех зеркал косились на меня.
Вашу заранее заготовленную речь
Мне услыхать не довелось.
Вот меня рядом нет и у Вас как камень с плеч -
Чтоб Вам, Онегин, не спалось.
Вы ни разу не дарили мне тюльпанов,
Я и видела всего-то Вас раз пять.
Я Вас младше и глупей, но, как ни странно,
Вы совсем меня не можете понять.
Рассмотрев до мелочей меня детально,
Вы чего-то все решали про себя.
А потом меня забыли моментально
Свой видушник больше жизни возлюбя.
Ах, мой Онегин, Вы повидали много дам,
Помните разные духи.
Были вы джентельмен, Донжуан и, даже, хам -
Я б Вам простила все грехи.
Я Вам ручкой на прощанье помахала,
А потом я Вас не видела два дня.
Я Вам, в общем, ничего не предлагала,
Вы же сами отказались от меня.
Ах, Онегин, Боже мой, как Вы прекрасны,
Только жаль, что не сечете ни хрена.
Я давно уже устала быть опасной,
Я давно уже привыкла быть одна.
* * *
Ах, запретите мне быть Летучим Голландцем,
Оставьте нитку Надежды в лоскутике Счастья.
Я надоел океанам своим жутким танцем -
Фокстротом горькой досады от зла безучастья.
Я жду уже сотни лет, что меня заметят,
Поймут, что я совершенно не страшная сказка.
Когда тряпье парусов моих Солнце осветит,
Запахнет чистой мечтою от якоря смазка.
Я жду столько лет,
Когда на мне команда соберется,
И капитан, как мальчик, засмеется,
Увидев с палубы моей рассвет.
Но, нет,- я один -
Веселый Роджер тихо скалит зубы,
Хотя он тоже добрый, а не грубый,-
Он пережил подружек бригантин.
Наверное очень много хорошего в мире,
Мне быть предвестником смерти в таком мире больно.
Готов мишенью я стать, я готов служить в тире -
Стреляли б люди в меня, лишь бы были довольны.
Пусть, даже, мне не судьба плыть по назначенью,
До смерти петь, как Нахимов, в круизе последнем.
Но вот я не для войны и не для развлеченья,
Я просто сказка, легенда, я страшные бредни.
Люди, где же вы?
Я верю вам, примите мою веру,
Я ваш корабль, я бриг, я не химера,
Боюсь забвенья и дурной молвы.
Люди, как же так?
Меня вы сами в долгий путь послали,
Пусть не любили, но хотя бы ждали,
Не призрак я, а, видимо, чудак.
* * *
Как надоели старые песни,
И даже кино, и даже Димка (Белый).
Город, воскресни от зимней болезни.
Снег, превращайся в невидимку.
Наступит весна, и с воронежской лужи,
Повеет апрелем и Инка наденет попсовый берет.
От белого сна открестясь равнодушно
Мы роли поделим, считая недели до тех кого нет.
Как хорошо, что на свете есть аэропорт,
И Придонское, и Хава, и теннисный корт.
Но над городом туман,
Вас не примет талисман.
* * *
"Спи, усни, увидишь сон:
Твой отец был фон-барон,
А прапрадед - фараон".
(Баварская народная песня)
"Шарлатаны из Гидрометцентра по-свински
Предсказали цунами в соседнем ауле".
"Был дурак-дураком прокуратор Вышинский".
"Прибалтийский вопрос перманентнее, чем осетинский".
"Нет в продаже ни черного хлеба, ни "Кинзмараули".
Трупы фактов плодятся себе, да плодятся,
А рифмуются, видимо, чисто случайно.
Факты людям порядочным ночью не снятся
Слава Богу, иначе недолго начать заикаться.
Факты ближе, чем сны? - это, право, печально.
Сны бесспорны, и зря ты их ненавидишь.
Вообще, ненавидеть - труд неблагодарный, напрасный.
Все значительно проще: захочешь - увидишь,-
От Синайской горы отвернешься,- и вот он, мой Китеж,
Все такой же пропащий, но крайне прекрасный.
Там безумно безлунные томные ночи.
Очертания улиц изящны и зыбки.
Там почти через день - воскресенье, а будни короче
Самой шлюшеской юбки, и там, между прочим,
Каждый третий играет на флейте и скрипке,
И играет, представь себе, очень недурно...
Ну, да Бог с ними (снами). К утру понимаешь,
Что живешь как-то тихо, местами халтурно.
А в районе полудня, с восходом Сатурна
Все крушится, все рушится на фиг. И знаешь,
В эпицентре распада мельчайшею частью
Тлеют буквы из несуществующих строчек.
Разделить и повластвовать - так себе счастье.
Вот, к примеру, кремлевское единовластье,-
Это тоже не сахар. Не сахар, дружочек.
Власть ущербна внутри и опасна снаружи,
Так что холить тебя за дарма будет только
Дорогая маманя...
Колышется в мартовской луже
Рожа: скважина рта, рыбий глаз и вареники-уши,-
Правда, имя -
союз изумруда и яблочной дольки.
Я замолвлю словечко о бедном котенке:
Он такой неказистый, голодный, блохастый.
Он прикольно таращит шальные глазенки
И лакает из блюдца остатки сгущенки,
Он похож на тебя,- бестолков, но лобастый;
Видишь небо в алмазах?
- А как же.
- Какой ты глазастый.
-----------------------------------------------------------------------------
В Р Е З К А (распечатке не подлежит)
А еще что ты видишь?
- Себя. В черном фраке с гитарой.
- В Сан-Франциско?
- В Париже. На белом коне. Пожилой, но не старый
Я читаю чужие стихи и пою чьи-то песни.
И читаю-то плохо, и гнусно пою, но ведь нет интересней
Человка на всем белом свете, я знаю.
Я прочел много книг, я вообще очень часто читаю.
Значит, вскоре создам гениальный роман, либо очерк,
Несмотря на хромую грамматику, леность и ленинский почерк.
Я умен - это факт!
- Котик, время проходит,
А количество в качество не переходит.
-----------------------------------------------------------------------------
Невидимка-потенция, что тебе снится?
Ящик водки и сладкоголосая лира?
Как в родном захолустье рождественский снег серебрится?
Как, заставив читающий мир от восторга в истерике биться,
Твой глобальный талант дополняет гармонию мира?
Или то, как при виде прилавка сердечко забьется
В поджелудочной области или южнее?
Как Фемида колхозного рынка легко усмехнется,
Гирьку слева снимая. Глядишь,- и качнется
Опустевшая чаша весов. Но сдается,
Равновесье в природе нарушить гораздо сложнее.
Нет границ окаянной гармонии мира.
Я бы спела об этом душевно и чисто
Посреди несравненно разгульного пира
В ожиданьи Мессии, чумы и ОВИРа
На мотивчик "Венгерской рапсодии" Листа:
"Каков раввин,- таков приход,
Каков главврач,- таков уход,
Каков "Авек",- таков "Плезир",
Каков базар,- таков сортир,
Каков товар,- таков купец,
Каков удар,- таков звездец.
Мне надоело ваше "бля",
"поди сюда", "дай три рубля".
Разбогатею и тогда,-
Сушите весла, господа,-
Пардон, месье, пардон, мадам,-
Я ни копейки вам не дам:
Каков "виват",- таков "шалом",
Каков фасад,- таков облом,
Каков намек,- таков совет,
Каков вопрос,- таков ответ.
Вопрос ребром: "Куда идем
И отчего так много пьем?"
А вот еще (ваше каюк):
"В каком году родился Глюк?"
Дорогие, я просто теряюсь с ответом:
Глюк - явление сложное, вневременное.
Все вопросы кончаются легким приветом
От бессмертного Хармса, бывает, что "Ветхим заветом",
Иногда тяжелейший исход - паранойя.
А уж в этой связи, мон ами, как чудесно,
Что на всех полудурков не хватит патронов...
Все что ты говоришь - тривиально и пресно
(Это все уже сказано кем-то и задолго до, если честно),
Все, что можешь и хочешь - заведомо неинтересно.
Я устала и я не люблю эпигонов.
Что-то тянет отбыть в Баден-Баден на воды,
Предварительно сделав короткую стрижечку (типа "под польку").
А какие предсказаны нынче погоды,
А какя судьба ожидает народы,
Постепенно входящие в царство Свободы,-
Это все интересно постольку-поскольку.
* * *
"Жизнь - вокзал. Скоро
уеду. Куда - не скажу".
(М.Цветаева)
Он дохнуть не дает, он безжалостно колкий,
Этот праздничный воздух. И очередь зла
У загона, где грудою свалены елки.
Под живительный гул рядовых барахолки
Распродажу ведут два безлобых козла,-
На затылках - "обманки", на лапах - наколки.
Ёлки жертвенны, если в руках продавцов,-
Кобелей без телесных изъянов,- жрецов.
Если рынок - молельня, безденежье - грех,
Если встать на колени на стоптанный снег,
То кому помолиться, чтоб все торгаши
Сдохли б к Пасхе от сахара и анаши?
...Видишь,- я очень злая и я не права,
В декабре на тебя предъявляя права.
Я пока помолюсь, чтоб тебе повезло,
Только позже. В июле. В июле тепло.
Если все ж не случится ни Пасхи на лета
В этот год, то уверенность в завтрашний день
Не убавиться, так как и так ее нету...
Можно бросить в фонтан золотую монету,-
Все равно он замерз. Да и двигаться лень.
Да и к чаю пока что - сухарь и котлета,
В пол-литровой бутылке вчерашний кефир,
Тошнотворный на вкус. Заоконный эфир
Затекает в граненый-граненый стакан.
Мир лежит под забором, простужен и пьян;
Миллионы домов переполнили мир.
А дома нашпигованы кучей квартир.
А в квартирах долги и чужие секреты
Потихонечку копятся. Гасится свет.
Для квартир характерно отсутствие света,-
Разве что огонек даровой сигареты...
А во сне: Ланжерон. Черноглазый корнет.
И у брата на солнце блестят эполеты.
И стакан самогона я ставлю Вождю,
А точнее,- к подножью Вождя,- это снится, должно быть к дождю.
Так бывает: под крышами мерзлых лачуг
Снятся призраки замков песочных и брошенный юг,
Снятся признаки права на выбор судьбы -
Перекрестки, распутья, щиты, родовые гербы...
Нам дарована Богом большая дорога.
Где-то в самом начале торгового полупути
Расположены башни. Торжественно строго
Возвышаются стены гранитных чертогов,-
Там живут короли, нам туда никогда не войти.
Интересно, "порог" - это тоже от Бога?
Если быстро шагнуть за порог болевой,
Вероятно придет драгоценный покой...
В этом городе - странно безмолвный восход,
Бессловесно кончается Огненный год,
Неизменен "Левит", и удачен "Исход",
И обещан ближайшей весной крестный ход.
Только небо из черного гипса опять
Не дает ни любить, ни работать, ни спать.
Город весело лепит посмертные маски
Облаков и читает вчерашний газетный листок,
На котором две самые главные краски,
И наместник провинции строит мне глазки,
Объявляя счастливой часть света Восток,
Где бессовестно красочны страшные сказки.
...Завтра вспыхнет звезда у подножья Земли
С сонным профилем царственной Галы Дали.
Может статься, наместники и короли
Захлебнуться в дерьме вперемешку с "Шабли",
А пока,- над балконом - беззвездная тьма,
И детишкам твоим светит только сума
С коркой черствого хлеба (дай Бог,- не тюрьма),
И за елками очередь. Значит,- зима.
Я замерзла. Я, видимо, скоро уеду
Или просто уйду как всегда налегке
("Уходить налегке" - обалденное кредо?).
...Может статься, в Сочельник, во время обеда
Запылает бокал с "Цинандали" у папы в руке
Канареечным золотом пляжного бреда.
Колыбельная в Лиссе.
В абрикосовом просторе
Реет ветер дуралей.
На рассвете вышли в море
Восемь белых кораблей.
Солнце - в норме. День - на вахте.
Небо, тучами крыля,
Корабли накрыло там, где
Закругляется земля.
Беспечально исчезали
Золотые паруса.
Вот куранты на вокзаале
Показали три часа
От полудня. Торопливо
Время в гриме дорогом
В глянец сизого залива
Посмотрелось, и -
бегом
Прямо в бархатное кресло
Вечереющих небес,
И -
скончалось,
и -
воскресло,
Как в финалах древних пьес.
...Вот сиренью потянуло
Из соседнего двора;
За забором полыхнуло
Пламя тусклого костра.
Вот рельеф позавчерашних
Полустершихся следов.
Вот растаяли на башнях
Тени слепнущих садов.
Город замер, ровно вымер.
Дребезжал цикадный звон
Дирижерско-хоровыми
Голосами примадонн;
Чайки глухо откликались
На трамвайные звонки,-
Все кричали, как прощались.
Вот включили маяки.
Вот вода окаменела,
Упираясь в парапет.
Окончательно стемнело.
День докурен и пропет.
И когда взошло созвездье
Под названьем "Водолей",
Встали в порт в подлунном месте
Восемь черных кораблей.
В синий ситец завернулся
Город мая моего,
И ни разу не проснулся,
И не видел ничего.
Только мальчик сероглазый,
Подавившись страшным сном,
Подошел к окну и сразу
Разглядел, что все верх дном:
Там
на косточки
бесцветных
Водопадов и озер
Распадался незаметно
Абрикосовый простор.
* * *
"В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города."
Н.Гумилев
"И ты сказала: "Потуши торшер".
И я сказал: "Пожалуйста, ma cher."
Песня
- Не опоздать бы к завтраку, ma cher...
- Да-да... Беги. Спеши к своим пенатам.
Должно быть, в старости ты станешь меценатом,
Мой нежный паж... Жетем... Туши торшер.
Какое утро за окном,- взгляни, прошу!
Подай-ка мне лорнет и сигарету.
Тебя я до калитки провожу,
Вот лишь взгляну, что пишут нам газеты...
...Ой, что творится, cher ami! - тому уже три дня,
Как в мир пришли гармония и праздник.
Какое счастье! Не спеши, проказник,
Ты все подробности услышишь от меня:
"Графиня Б. затеяла попойку
По случаю размолвки с князем Ж.
Там были: Л., что басни пишет бойко,
Девица Ц. (графини протеже),
Философ У., плешивый и горбатый,
Затем сам полицмейстерский денщик,
А также умопомрачительно богатый
К.П. - простой губернский ростовщик.
Они плясали, кушали и пели.
Был весел бал, и был весьма изыскан стол.
Короче, развлекались, как хотели,
Пока поручик Г. внезапно не пришел.
Незваный, он затеял эль скандал.
Его прогнали в сад, грозя стрелить обрезом,
Где он преблагороднейшим "Шартрезом"
Нажрался и под яблоней упал
Охальникам-селянам на потребу.
Вначале спал, бесчувствен, что бревно,
Потом зашевелился, бросил взор на небо
И увидал на нем огромное окно,
Которое сверкало чрезвычайно
Слепящим светом в пасмурной ночи,
А под рукой поручика случайно
Бесхозные лежали кирпичи.
И вот, не долго думая, счастливчик
Из всех своих поручиковых сил,
Свистя какой-то пошленький мотивчик,
Осколком камня прямо в небо запустил...
И вдруг невероятное свершилось,-
Предполагать сие никто не мог:
Окно на небе вдребезги разбилось,
И оказалось, что за ним - сам Господь Бог...",-
Не утруждай себя вниманием напрасным,
Смотри не на газету,- на меня,
Я зачитаю, верный тон храня...
Вот здесь... Вот я подчеркиваю красным,-
"...Мир, разрыдавшись, как ракитов куст,
Прочувствовал, что раньше жил хреново.
Но сорвалось и полетело с уст
Его
непререкаемое слово.
И замер мир в истоме воплощений
Его непредсказуемых решений,
И ощутил бесцельность прегрешений,
И принял очищение прощений.
Тогда в тени разбитого окна
Под небом воцарилась тишина..."
- Шарман, шарман, как это романтично!
Я по дороге, кстати, в церковь загляну
И помолюсь, дабы и дале гармонично...
- Ах, боже, как ты набожен!.. Ну-ну...
Так вот, согласно мировому счастью
Ты завтра посетишь меня опять
И, наделенный мудрой властью,
Предложишь мне твоей супругой стать.
- Но, cher ami, я не ценю газеты,
В них проку нет. Я об одном молю:
Курите реже эти сигареты.
К тому же я Вас просто не люблю.
- По твоему, в газетах пишет бредни?
- Ma cher, не опоздать бы мне к обедне.
Когда очередной бастард сменил бастарда,
То ровным счетом ничего не изменилось;
Еще вертелась полоумная гальярда,
Потом пластинка разлюбилась и разбилась.
Какой лукавй год обещан был Кассандрой!
Безукоризненно лукавый. Не сложилось.
Чем устраняется изжога? Чем - "Массандрой"?
Столовым вермутом? Постом и покаяньем?
"Ом мани падме хум"? Или иною мантрой?
Усердие светил усилено сияньем
Осколков гильотин на мокрых тротуарах.
День светел и чреват скорейшим воздаяньем
За то, что слишком тихо стало на бульварах,
И тесно слишком, многолюдно стало на погостах,
И лишь слегка азартно на средных базарах.
Вчера свекровь гадала на крапленых звездах,
Все выпадал то дождь, то долгое изгнанье
Куда-то там, и там, глотая кислый воздух,
Брести по Сартровским потокам надсознанья,
Но звезды врут. Гадалка еще та, к тому же,
Да летаргия - от гаданья до гаданья.
Кузина никогда не треплется о муже;
Он вероятно мертв давно. Ее диета
Недейственна: все толще талия. Кому же
Достанется моя обрюзгшая Одетта?
Соседский дог, по слухам, боек в обращеньи,
Но есть еще Одилия - жена соседа.
Что если пережить еще одно крещенье?
Колени объелейеные подогнутся,
И пламя свечное в зрачках, и освещенье
Как в доме бабки по отцу,- так задохнуться
Легко от ладана, а за парчой портьеры
Седые космы промелькнут, и распахнутся
У Богоматери глаза, длинны и серы;
Горланя песни, за алтарною преградой,
В походных шортах, маршируют пионеры:
Тропарь на горне - тра-та-та! - хоть стой, хоть падай,
Хоть ляг. Воинственных сангвиников визиты
Сопоставимы с кратковременной осадой.
Начгубчека с ночной походкой Карменситы
Порой далек от состояния людского:
Все блеет, блеет "тунеядцы, парази-и-иты"
И дрочит, дрочит над портретом Полозкова.
Я откажусь, пожалуй, в Тауэр вселиться,-
Мне там не будет слышно шума городского.
Эй, вы! Валяйте, продолжайте веселиться,
Да не устаньте к ужину,- смотреть-то тошно
На до отказа перекошенные лица
(Нельзя того, что за обедом было можно).
Кругом болота. Комары, что ваши цены,
Они кусаются, субтильные, безбожно.
Кто этот старец с сединою Авиценны?
Трясется весь, поя про "высшее доверье".
Уйдет, и - дайте свет и подметите сцену.
Нет сообщенья с небом у высокомерья.
Я, безусловно, полетала б,- но авгуры
Предскажут что-нибудь не то,- и только перья
И пух останутся. Цепные балагуры
Настрочат некролог "С-Небес-Невозвращенец",
И облака - опять слепы и белокуры.
А ты - в чалме из трех махровых полотенец,
Прозрачным пальчиком настукиваешь Баха
На "Волге", и постишься, ноя "я - лишенец".
Мон анж, колоратура, видимо, не сахар,
Но облака - к ногам! Так что с того, что плаха -
Серебрянное "ля", летящее к Аллаху?
Так и живем - не без упрека, но без страха.
Пошел очередной отсчет очередного краха.
Очередной бастард дал, как ведется маху.
Epistole.
I
Что поделать,- не несется кочет.
Бисер перед свиньями не мечут.
О неволе вольный не хлопочет.
Время лечит, превосходно лечит.
Бисер перед свиньями не мечут.
Время лечит, абсолютно лечит.
О неволе вольный не хлопочет.
Что поделать,- не несется кочет.
Время лечит, превосходно лечит.
О неволе вольный не хлопочет.
Слава Богу, не несется кочет.
Бисер перед свиньями не мечут.
II
Вы что, серьезно от меня узнать решили
О механизме составления стихов
И о режиме торможения мозгов
В момент писанья? - Это ж бред, чтоб Вы так жили.
И неужели вы считаете полезней
Читать "о чем-нибудь", чем что-то ("что-нибудь")?
Эффектно пару слов ЗА МУЗЫКУ ввернуть,
Но слушать МУЗЫКУ намного интересней.
Что вам за дело, от чего мои стихи? -
От слез, от Дьвола, от Бога, от сохи.
От фонаря, быть может. Вам-то что за дело?
Они всего лишь слитки музыки, они
Всего лишь тонкие бенгальские огни.
Все так переплелось и так осточертело.
III
Тебе примстилось, будто я - вершина
Горы, и, обречен на покоренье,
Решился новым Тенсингом добраться
До самого чела и не спускаться
Во избежанье покоренья-повторенья.
Хлебнув кефира на дорожку из кувшина,
Дареного на память потаскушкой,
Якшавшейся с тобою в прежней жизни,
Ты восхожденье начал, крепко стиснув зубы,
Поцеловать мои заснеженные губы
Спеша, и прядь волос поправить в укоризне
Пости отеческой, склонившись над макушкой.
Как ни верти,- вершин извечная отвесность
Внушает нечто. Это нечто - неизвестность.
Но даже страх пред вертикалью горизонта -
Ничто в сравнении с возможностью рекорда,
И вот уже твоя обветренная морда -
Худой анфас напротив челки-кромки фронта.
Итак, удача? Покорил? Ну, слава Богу.
Но только
я не Джомолунгма, я - Голгофа.
IV
Вы постоянно норовите
Скроить bonne mine, как дура в свите
Великорусской королевы.
Неправы Вы (хотя и левы).
Ваш нервный поиск оправданий
Своих ошибок и метаний
Приводит к грустным результатам,
+ Вам не быть аристократом.
Вы вечно чем-то недовольны
И слишком, слишком своевольны.
А Ваше вегетарианство?
Ведь это - тьфу! Уж лучше пьянство.
И, Боже правый,- двоеженство! -
Какое пошлое пижонство.
Вы далеки от совершенства,
Что, впрочем, суть мое блаженство.
V
Снятая на год "фатера"
Возле речного вокзала -
Новой оседлости мера,
Что, безусловно, немало
И, вне сомнения, ценно
Для выживанья "вассала
Двух сюзеренов", как верно
Выразился мой знакомый.
Чайник вскипает мгновенно,
Как управдом участковый.
За ламбрекеном - пейзажик,
Заспанным глазом искомый:
Дворик, похожий на пляжик
Лужами солнечных теней,
Солью предплечий и ляжек
Лоджий соседних строений.
Там, за пределом настенных
Календарей и растений -
Крыши аморфных и пенных
Улиц поволжского лета,
Стайки раввинов почтенных,
Прибывших из Назарета,
Крики торговок черешней
Из Имеретии (это
В Грузии вроде), нездешний
Щебет отборных мулатов,-
То ли коммерции внешней
Пленников, то ль дипломатов.
Неба поток, ровно в пору
Веры в Воланда,- салатов
И малахитов, и в гору
Правобережных предместий
Лезет трамвайчик, в котором
Едут гурманы известий:
Дамы в дырявых колготках,
Дети - подобия бестий,
Старцы в очках и в пилотках,
Пары вне времени мира;
О приусадебных сотках,
О благочестьи мундира,
О прегрешениях своры
Очередного кумира
Чинно ведут разговоры,
А за трамвайным оконцем,
За мостовой, за забором -
Двор, исковерканный солнцем,
Возле речного вокзала.
Серым натуженным звонцем
Блеет будильник; овалы
Сыра и прочей закуски
К кофе в оббитых пиалах,-
Утренний ужин; и узкий
Комнатный холод-Отелло,
Безотносительно к делу
Безотносительно русский.
-----------------------------------------------------------------
Uno,
due,
tre,
quatro,
fine.
-----------------------------------------------------------------
I. СЛАЙДЫ
На этом острове твоем святые стены
Давным-давно обрушились. Подмены
Кривых проулков анфиладами проспектов
Не очень замечают старожилы.
Ландшафты распухают от проектов.
Витрины ЦУМа стекленеют от эффектов,
Производимых видом шапок из шиншиллы.
Обилие неосвященных зданий.
Трамвай идет на Площадь Всех Восстаний,
Что некогда случились, или только
Им предстоит случиться.
Чебуреки,
Которыми Гермес торгует бойко
На привокзальном рынке.- "Сколько?" - "Столько".
Шашлычные. Мосты. Библиотеки.
А ля жилища.- Ульи. Кельи. Штольни.
Родильный дом напротив скотобойни
Стоит как монумент, красив и планов,
Плюя на поголовье насельня.
Покоцаный неон кафе-шантанов.
И, кстати, совершенно нет фонтанов,-
Их здесь не существует как явленья.
Почтамта порыжевшая известка,
Да невостребованные подмостки
Театра музыкальной пантомимы,-
Актрисы - сплошь без талий и без слуха;
Лишь оркестранты, что черны, как пилигримы,
Играют чей-то "Полонез" неутомимо
И сами себя слушают. В пол-уха.
Два ресторана. Таксопарк. + школа.
+ фанатизм заштатного футбола.
Родной, полубезликий, величайший,-
Твой остров тонет в реве стадионов,
Он занят счетом мелочи "на чай" и
Экстраполяцией своих дичайших
Несуществующих микрорайонов.
II
А не хочешь быть послушным - забирай свои манатки.
А в Европе тебе душно - спи с Туркмении. В палатке.
А не можешь не ломаться - будешь вечно матом крытым.
А не любишь целоваться - хер с тобой, ходи небритым.
А решил повеселиться - Бога ради: под забором.
А задумал помолиться,- так не стой немым укором.
Хочешь точного пасьянса?
За дырявую монету?
Просишь шанса - нету шанса.
Просишь тайны - тайны нету.
Хочешь жезл дирижера?
Горностай? Тиару? Свиту?
Только с неба? Только в гору?
Будет все. Но будешь битым.
Будет воздух - на похмелье,
На закуску - губка хлеба.
Будет лаковая келья,
Угловая, в стиле склепа.
Это светит всем достойным
жизни, слышишь, плоть тарзанья?
И не стой таким спокойным,
словно знаешь наказанье.
Ищешь тему? - Без проблемы.
Жаждешь тела? - Это смело.
Хочешь лести? - Много чести.
Хочешь мести - будем вместе.
III
Клубника. Жара. Молоко на балконе.
Кашель, мерцающий в доме напротив.
Девочка в бледно-медовом хитоне
Бродит у дома.
Сироп Паваротти
Из репродуктора - в сонные уши. -
Это - часть лета. Часть света. Часть суши.
Ты - деревянный божок у дороги,
Лоснящийся, черноголовый, неверный.
Не нагляжусь: то убогий, то строгий.
Дачная зелень зрачка Олоферна.
Будешь в Сорренто,- пиши из Сорренто
О море (что mori !). О море memento.
Над полумесяцем волжской мечети
Мечутся чайки на чахлом рассвете.
На лебеду опускаются росы.
Битый кирпич под звездой, ровно россыпь
Великолепных зубов Береники.
Я не хочу ни тебя, ни клубники.
IV. ФАНДАНГО
Те цветы, что ты выкрал из сада
Эмигрировавшей балерины,
Называются, кажется, розы.
И они с наступлением ночи
Безнадежно увяли в кувшине.
А в саду, между тем, есть другие:
Маки, мальвы и даже тюльпаны.-
Их полил сумасшедший садовник
Из игрушечной лейки-лягушки.
На садовнике - драный кафтанчик
И сандальи из желтой пластмассы,
На боку у садовника - шпага.
А кругом - темнота и прохлада,
И какие-то звери в беседке
В полумасках затеяли танцы.
А садовник устал и озлился,
Карнавалы ему - не по сердцу,
Он не знает, что ночь - сущий праздник.
Он стоит на коленях в сирени,-
Руки сложены как для молитвы,
И садовнику в руки слетает
С опустевшего неба звезда.
FINE
То ль блаженно, а то ли тоскливо,-
Впереди,- приближенье залива.
Вероятно, стремленье к заливу
Столь же гибельно, сколь постоянство
И диковинность птиц андалузских,
Не поющих ни слова по-русски,
Не кричащих по-русски ни слова.
Соль альянса смешного и злого
Именуется: свинство + чванство.
Тронут струны "Кордовы" аккорды
Из сердечек, лишенных аорты.
Это в прошлом бывало дождливо,
До начала полета к заливу.
От безвременья пляжных лежанок,-
К маякам флибустьерского порта,
К побережью с портретами Флинта,
Где ложится "ВАЛЕРА + ЛИНДА
It's a love" на фрагмент лабиринта,
Хоровод бледнотелых южанок,
В темноте развевается лента,-
То ли Дэзи бежит, то ли Сента.
Не блажи7 Я ни чуть не глазлива,
Говоря о желаньи залива.
Это где-то в Италии или
В апельсиновых бликах июля,
В предресничных пиалах покоя,
В сочетаньи шмелей и левкоев -
Эйфоричный эффект элексира.
Элегантные трели буксира,
Расписавшего на море пулю,
Сокращают регламент безбрежья
И стирают наброски безгрешья.
Но восходит Луна постепенно,
И стоит над водой беззаботно.
Ночь - константа. Она - неизменна,
Если вера в залив безотчетна:
Спят усталые дворники в будках,
Спят весы в продовольственных лавках,
Спят погибшие в битвах и давках;
У слиянья Оки с Эриданом,
Перед "Чайкой", под сенью каштанов
Чьи-то люди играют на дудках,
Их фанфары не глушат сиринксы,
И пасутся холеные сфинксы,
И - до визга, до дури, до боли -
Ощущенье залива и соли.